Вдруг тёмные ресницы дрогнули. Показалось? По лицу ребёнка словно бы пробежала тень, он нахмурился, рука, прижатая к груди Семёныча, шевельнулась.
— Живой, — прошептал Семёныч. — Он и правда живой, Миш.
Доцент почти бегом устремился к хижине Алёнки и Мишки. Сам Мишка топал сзади, крутя головой и гадая, правду ли сказал Семёныч или соврал для Алёнки. Надо бы оттащить мальца подальше, а ей сказать, что увезли в больницу, а там… Что родственники его забрали!
Мишка приободрился, хоть и понимал, что обмануть Алёнку будет непросто, но всё-таки — это уже был какой-никакой план, а вдвоём с башковитым Доцентом, глядишь, и справятся.
С этими мыслями Мишка ввалился в хижину и как на нож напоролся на взгляд мальчишки. Когда Семёныч уложил его на диван — хороший диван, ещё бы обивку поменять — так и за новый сошёл бы, — ребёнок сильно вздрогнул всем телом, а потом распахнул глаза, большие, казавшиеся сейчас тёмными и глубокими, как бездонные омуты.
Омуты, до краёв заполненные болью. Это был очень странный взгляд. И очень… неожиданный. Даже если принять во внимание, чему этот ребёнок мог стать свидетелем, прежде чем потерял сознание.
Позже на его голове обнаружилась большая шишка, видимо, от удара по голове он и потерял сознание, а ублюдки приняли его за мёртвого. Но как бы там ни было, не могут дети ТАК смотреть, да и взрослые не могут.
Неизвестно, о чём думал ошеломлённый Мишка, а Семёныч подумал вдруг ясно и отчётливо, что это нечеловеческий взгляд. Так могло бы смотреть существо из другого мира, существо, прежде не знавшее зла, а теперь… оно словно говорило своим страшным взглядом: "Так вот вы какие — люди…"
И только Алёнка ни о чём не думала, она лишь застыла на несколько секунд, не веря счастью, а потом кинулась к ребёнку, улыбаясь сквозь слёзы, всхлипывая, приговаривая:
— Жив, мальчик мой. Живой… хороший мой… Антоша, Тошенька… Где болит, скажи! Плохо тебе? Где болит, мой хороший?
Ребёнок моргнул, посмотрел на Алёнку, и на место прежнему, страшному нечитаемому выражению пришло что-то иное — уже не столь пугающее. Там много всего было — в этом странном неправильном взгляде, но отчётливее всего виделось удивление. И Семёныч в тот момент был абсолютно уверен, что мальчик удивлён не тем, что над ним причитает незнакомая женщина, называя его чужим именем, а тем, что кто-то в этом мире ещё способен на столь искренние, сильные, чистые и бескорыстные чувства.
Потом они все забегали, засуетились, кинулись осматривать повреждения, поить, заспорили надо или нет пытаться получить медицинскую помощь. В конце концов, сошлись на том, что это слишком опасно. Малыш, кажется, не очень сильно пострадал — отлежится. А где врачи — там и полиция, где полиция — там опасные вопросы и ещё более опасные ответы.
Или их самих всем скопом посадят за убийство неизвестной женщины, или мальчишку добьют — он же видел что-то, а скорее всего — и то, и другое.
Добьют паренька — что одно убийство на бомжей повесить, что два — уже без разницы, а мусорным правителям спокойнее. Пусть лучше думают, что мальчик мёртв, а там видно будет.
Молодую женщину Мишка закопал рядышком, в лесочке. Чахлый перелесок прилегал к свалке одним краем, в нём, собственно, они и обретались, — всё же лучше, чем прямо на вонючих развалах.
Когда суета немного улеглась, Семёныч уже не заметил в мальчике ничего необычного. Нормальный ребёнок — ошеломлённый, слегка заторможенный, растерянный. Померещилось, наверное.
Но позже он не раз и не два вспоминал тот взгляд, ту минуту, когда мальчик только-только очнулся и думал, что, должно быть, именно тогда в обычном или почти обычном ребёнке проснулось НЕЧТО. Какое счастье, что рядом оказалась Алёнка с её океаном нерастраченной материнской любви.
Вскоре выяснилось, что мальчик то ли ничего не помнит, то ли не хочет говорить. Скорее всё-таки первое, хотя… кто знает. Через год Семёныч убедился, что второе предположение было ближе к истине, а сама истина, как ей и положено, располагалась где-то посередине.
То есть, что-то несчастный ребёнок всё-таки помнил и многое понимал — много больше, чем им бы хотелось. А пока на вопрос Семёныча: "как тебя зовут?"— заданный в редкую минуту отсутствия Алёнки, мальчик ответил удивлённым взглядом и, помолчав, сказал неуверенно:
— Тошенька?
Сомнение, начавшее проступать в его взгляде, испугало Семёныча, и он, отругав себя мысленно за дурость, уверенно ответил:
— Правильно, Тошенька, Тоша — это ласково. А полное имя — Антон.
Мальчик серьёзно кивнул и вдруг прошептал, когда Семёныч уже не ждал никакого другого ответа:
— Я запомню.
Антон вообще говорил очень редко, почти всё время молчал, и взгляд у него чаще всего был сосредоточенным, будто он к чему-то прислушивается. Это настораживало.
Физически мальчик окреп очень быстро — на взгляд Семёныча, даже слишком быстро. Но что творилось у него в душе, какие процессы протекали в мозгу ребёнка, пережившего чудовищное потрясение? Что он успел увидеть и понять, прежде чем потерял сознание? Неужели ублюдки насиловали мать на глазах у сына? Ответов не было.
В целом Антон вёл себя так, словно всегда жил здесь, а они трое — всегда были его семьёй: бесконечно любящая мама Алёна, добрый и сильный папа Миша и мудрый дедушка Семёныч.
Скоро Семёныч понял, что Антон действительно запоминает — абсолютно всё! Впитывает любую информацию, запоминая дословно даже длинные и, казалось бы, слишком сложные для его возраста рассказы о… да о чём угодно!
Антон подходил к Семёнычу, легко прикасался к его руке и тихо, но требовательно, говорил:
— Расскажи.
Сначала Семёныч спрашивал в ответ:
— Что рассказать? О чём?
— Но каждый раз слышал одно и то же:
— Всё равно. Что-нибудь расскажи.
Но сказки и истории со счастливым концом, которые первое время пытался вспоминать или придумывать Семёныч, Антон слушать не хотел. Он печально качал головой, смотрел совсем недетским взглядом и говорил:
— Правду расскажи.
Семёныч пытался объяснять, что и в сказках есть правда, и в придуманных историях сокрыто порой много важного, мудрого, нужного. Антон не спорил с ним и вполне охотно выслушивал сказки от Алёнки, а Семёныча в таких случаях перебивал, задавая вопрос о том, почему наступает зима, откуда берётся снег, из чего делают железо или пластмассу, как ездят машины и о тому подобных вещах.
Упрощённые ответы Антона не устраивали, приходилось объяснять всё — начиная с основ. Способности ученика могли бы радовать, но Семёныча они откровенно пугали. Это были не просто способности — это было нечто, выходящее за пределы возможного.
Антон не был вундеркиндом, он был просто… — другим. Совсем другим. Словно и не человеком вовсе. Всё чаще Семёныч вспоминал тот пугающий миг, когда его взгляд впервые встретился со взглядом этого ребёнка.
Через три месяца Антон начал сортировать мусор. Конечно, его никто не заставлял. Наоборот — они, все трое, пытались не допустить этого. Но трое взрослых оказались бессильны перед одним пятилетним ребёнком. Впрочем, на сортировке Антон проводил не больше нескольких минут в день.
Он просто вытягивал из груд мусора всё или почти всё, что представляло собой малейшую ценность. Сначала он изучил, что именно выбирает его новая семья, а потом… Подошёл к участку, который они "возделывали", протянул руку, и разноцветное месиво зашевелилось, как живое, а предметы и обломки, напоминающие изученные Антоном образцы, взмыли в воздух и, повинуясь лёгкому движению руки ребёнка, спланировали к ногам его потрясённых спасителей, сложившись в небольшую кучку.
Несколько минут никто из троих взрослых не мог выдавить ни звука. Они лишь обменялись ошеломлёнными взглядами, дабы убедиться, что и остальные видели то же самое. Убедились. Но лучше им от этого не стало.
Они даже не решались расспрашивать Антона о том, как он это делает. Да и какой смысл в расспросах? Ясно, что это за пределами их возможностей и за пределами их понимания…
Семёныч перестал пытаться как-то адаптировать для ребёнка лекции, которые он ему читал почти целыми днями, ведь им больше не нужно было гнуть спины на сортировке от зари до зари, а Тошкина жажда знаний была ненасытна.
Понятно, что другие обитатели полигона рано или поздно должны были заметить неладное. Они ещё долго продержались…
Конечно, они старались всё скрывать — даже само присутствие Антошки, не говоря уж о том, что он творил с мусором. Они прятали Тошу, как только могли. Мишкина репутация помогала — он разгонял "соседей", когда на полигон выходил их главный, да и единственный теперь, сортировщик. Ещё — часами делал вид, что по-прежнему копается в отбросах, чтобы его видели и не задавались лишними вопросами. Иногда к Мишке присоединялись Семёныч или Алёнка.
И всё равно — вопросы начали возникать, подозрения и интерес к их маленькой группе со стороны аборигенов усиливались с каждым месяцем. Они втроём теперь добывали больше всех, а на сортировке их видели меньше всех. Подумывали отказываться от части добытого Антошкой, но… у них возросли расходы.
Теперь нужно было ходить в магазин за нормальной едой для Тоши, нужна была одежда для него и ещё десятки разных вещей. А главное — самое главное: нужно было скопить денег, чтобы уехать отсюда. Они часами обсуждали — как и куда, но ехать или нет вопрос не стоял.
У них появилась цель, открылось второе дыхание, Алёнка ожила, и Мишка с удивлением узнал, что прежняя Алёнка была лишь тенью, а вот эту — настоящую, тёплую, с сияющими глазами, хоть и ворчащую вечно о том, что ребёнку нужно и то, и это, и пятое, и десятое, и нельзя ему здесь жить, ядами дышать, и так далее — до бесконечности, — эту новую Алёнку он ни за что не хотел терять.
Значит, нужно сделать так, как говорит Семёныч, — уехать далеко, в глухую деревню, где их никто не найдёт, где никому не будет до них дела. Отремонтируют какую-нибудь развалюху брошенную — хуже, чем здесь, не будет! Но проблем на их пути была масса. А главное — они понимали, что у них будет только один шанс, одна попытка.
Если что-то пойдёт не так, то Тошку у них отнимут. А в детдом ему нельзя, даже Семёныч это признавал. Да и как в детдом с его способностями?! Мусор, положим, там сортировать не нужно, но ведь найдётся что-то ещё. Он обязательно выдаст себя.
Где предел его способностей и каков их диапазон, пока было непонятно. К примеру, Антошка отказывался от еды. Алёнка, понятное дело, уговаривала, упрашивала, расстраивалась, снова заводила тоскливые разговоры о враче, и тогда её любимый Тошенька ел, но ел явно через силу, а после этого на какое-то время становился вялым и даже не требовал от Семёныча новых лекций.
Потом он научился обманывать Алёнку. Семёныч видел, хотя и не мог понять, куда же девается еда, но молчал, вспоминая, как за одни сутки рассосалась большая шишка на Тошкиной голове. Похоже, этот ребёнок сам знает, что для него лучше. Когда-нибудь после Алёнке придётся это понять, но пока она не готова.
Антошка не ест, только иногда пьёт воду. А еда под его руками просто исчезает. "На атомы расщепляется, наверное", — лениво подумал Семёныч, увидев это впервые. Сосредоточиться было тяжело. Но после многочисленных попыток, ему всё же удалось поймать момент исчезновения продуктов.
"А может, в какое-нибудь другое измерение проваливается", — думал Семёныч, стараясь не заснуть.
Он давно подозревал, что Антошка может воздействовать на них — "отводить глаза", как когда-то говорили про ведьм и колдунов. Потому-то Алёнка и не замечает, что любовно выбранные для ребёнка продукты исчезают вовсе не в его желудке, а… в неизвестном направлении.
Но от Семёныча Антошка не скрывался — совсем или почти совсем — поди тут разбери…
Да, в былые времена такой вот Антошка оказался бы на костре, если бы сумели с ним справиться, конечно. А успел бы повзрослеть — стал бы отшельником, жил бы где-нибудь в глухих лесах или горах, подальше от невежественных и жестоких людей, стремящихся уничтожить всё, что выходит за пределы их ограниченных представлений. Может быть, помогал бы несчастным, сумевшим до него добраться.
Сколько их было уже? Отверженных посланников Небес, предтеч светлого будущего, постоянно отступающего под натиском грязи и злобы нашего настоящего…
А в наши дни будущее выкинули на помойку… Случайность? Может быть. Но на редкость символичная. Конечно, есть и другие варианты, весьма характерные для нашего времени. Чудо-ребёнок может оказаться в каких-нибудь секретных лабораториях, из которых никогда уже не выйдет, или… его могут использовать ещё каким-то образом. Короли преступного мира дорого дали бы за его способности.
Он может управлять материей — расщеплять, перемещать, отбирать нужное, вероятно, владеет гипнозом… Да, его наверняка попытались бы использовать, не сознавая, насколько опасным это может быть. Когда и кого это останавливало? Уж точно не преступников, учёных и военных.
Себя Семёныч к учёным не причислял, он больше не чувствовал себя учёным. Теперь он… просто человек. Человек, на плечи которого вдруг легла огромная ответственность.
Наш мир уже перекорёжил Антошку, оторвал у ангела крылья, вывалял в крови и грязи. И, наверное, научил ненавидеть. Или, может быть, вызвал паралич чувств?..
Семёныч пока не мог понять, что творится в душе ребёнка. Да что там — в душе, даже в мыслях… Загадка. Загадка, которую страшно разгадывать, и кажется, что, пока ответ не найден, его ещё можно изменить…
Тёмно-серые глаза цвета грозового неба… Что в них? Поверхностный взгляд заметил бы лишь неизменную спокойную задумчивость. Но дальше… за тонкой, очень тонкой туманной кисеёй покоя… Семёныч не мог бы этого объяснить, но до боли ясно ощущал огромную мощь, необъятный океан грозной силы, который мог бы обрушиться на них, на всех, и всё вокруг затопить потоком пылающей ярости.
Каковы пределы этой мощи, разбуженной внезапно и жестоко? Наверное, прежде Антошка был почти обычным ребёнком. Его особые способности и дарования должны были проявляться постепенно, расти вместе с ним. Но трагедия не разделила даже, а разорвала его жизнь на две части.
В каком-то смысле тот ребёнок, каким он был раньше, от которого не осталось даже имени, действительно умер. Мягкая оболочка обычного человеческого тела и психики сгорела, осталось то семя силы, что было заключено в ней, чтобы медленно вызревать.
Обугленное, оно лопнуло, выпустив враз всё то, что должно было прорастать и высвобождаться годами. Эта сила не дала ему умереть, эта сила могла бы привести к неисчислимым бедам, потому что зародыш новой жизни превратился в термоядерную бомбу.
Но, видимо, человечество всё-таки не безнадёжно, и бескорыстная любовь Алёнки остановила цепную реакцию. Только любви это и было под силу.
И всё же, всё же… Семёныч всё чаще задумывался о том, что таится за видимостью спокойствия на дне серых глаз ребёнка, впитывающего абсолютно всё. Вот он услышал, как на всю округу матерятся трое переругавшихся обитателей полигона. Словно грозовой разряд промелькнул в глазах Антошки — вспыхнул и погас. Показалось?
Нет, даже Мишка что-то заметил — тряхнул головой, сдерживая ругательство, рвущееся с языка, побежал — разогнал пьяных дебоширов. Но Антошка ещё целый час сидел в углу, хмурый, думал о чём-то…
И никто из них даже не решался заговорить с ним. Нет, они его не боялись, но… это не объяснить. Просто чувствовали, что нужно оставить его в покое, и даже Алёнка только тихо хлопотала вокруг, бросая на сына нежно-тревожные взгляды, и молчала.
"А человека он тоже может расщепить на атомы?" — думал Семёныч. Гнал эту мысль, этот вопрос прочь, но он возвращался.
Вот и Мусорный Принц со своей кодлой однажды вернулся.
Помоечные обитатели всё же заметили Антошку, поползли слухи, сплетни, домыслы… И окольными путями, через скупщиков, регулярно навещавших полигон, доползли до самого дворца Мусорного Короля. И, видно, Принц догадался, что это тот самый ребёнок — выжил каким-то чудом.
Но чудеса не входили в его планы. И ублюдок вернулся вместе со своими подручными-приятелями, с которыми "гулял" в ночь гибели Антошиной матери. Снова метался над полигоном режущий свет мощных фар внедорожника, снова слышались грубые голоса, но на этот раз не пьяно—удовлетворённые, а злые, взбешённые тем, что хотя бы такая малость, как жизнь беспомощного ребёнка, вышла из-под их контроля.
Появление убийц застало врасплох Семёныча, Мишку и Алёнку, но не Антошку. Он словно ждал этого, словно знал, что они вернутся. Быстро встал, натянул ботиночки и пошёл навстречу голосам и злому свету, выхватывающему заспанных обитателей полигона из спасительной темноты.
Уроды крушили жалкие шалаши их соседей, орали матерно — спрашивали, где ребёнок. Соседи бы ответили, конечно, но крики и злоба нападавших — сильных, сытых хозяев жизни и полигона, слишком напугали их, чтобы они могли понять, чего от них хотят. Они разбегались, а вслед им неслась ругань и выстрелы.
Антошка быстро и сосредоточенно шёл на шум — тут было недалеко. Мишка и Семёныч понимали, конечно, что нужно его остановить, но силы внезапно оставили их, ноги налились неподъёмной тяжестью и вязли, как в кошмарном сне. С Алёнкой происходило то же самое, но, услышав выстрелы, она тонко вскрикнула и рванулась вперёд.
И всё же догнать Антошку никто из них не успел. Он вышел на свет и остановился. Охотники увидели жертву, — так им казалось, — загоготали радостно, не подозревая о смене ролей.
Несколько секунд Антошка просто стоял — смотрел на них.
Потом поднял руки и со всех сторон к бывшим охотникам устремился… мусор. Он нёсся с огромной скоростью, разрезая воздух со свистом, и так же легко, как воздух, он разрезал, вспарывал, пронзал тела троих мужчин, ещё не успевших осознать, что происходит.
Они попытались стрелять, но оружие расплавилось в их руках, стекая по коже, облекая руки убийц в перчатки из жидкого металла. Их вопли были ужасны, но они быстро смолкли.
Три тела, уже совсем не похожие на человеческие, нашпигованные мусором, разорванные им в клочья, рухнули и больше не шевелились.
Но мусор какое-то время ещё летел со всех сторон, образуя подобие могильного кургана, затерянного среди множества "холмов" и "долин" полигона. А стоявший неподалёку джип просто истаял как мираж.
Алёнку не держали ноги, и она повисла на Мишке, зажимая рот рукой и мотая головой, словно пытаясь отрицать случившееся и убедить саму себя, что ничего этого не было.
Но как только Антошка повернулся к ним, она встрепенулась и птицей кинулась к нему, гладила по голове, прижимала к себе, беззвучно плача и не вытирая слёз.
И Антошка, только что собранный, прямой, как натянутая струна, жёсткий, вдруг обмяк и даже всхлипнул, кажется, обхватив Алёнку руками за шею. Она подняла его и понесла, так и не отдав топтавшемуся вокруг Мишке.
После той ночи что-то изменилось в них во всех, и в Антошке тоже. Как ни странно, но он стал мягче, более живым, что ли. А трое взрослых сплотились ещё сильнее, словно спаянные в одно целое — не кровью, нет, а осознанием, что им на долю выпала особая роль.
Сделанного не воротишь, да и был ли другой выход? Но главное ещё не потеряно: в Антошке жив человек, и они должны сделать всё, чтобы не позволить жестокости нашего мира этого внутреннего человека убить.
Он приходит в себя, словно возвращаясь из комы, и он учится человечности — у них. Они должны сохранить его, сберечь, вырастить.
Приготовления к побегу, в поисках лучшей жизни и безопасности в какой-нибудь далёкой деревеньке, ускорились. Они уже выбрали маршрут, разузнав, куда и как лучше ехать, накопили денег на билеты. Ещё нужна была приличная одежда, но надо было им удовольствоваться тем, что есть! В конце концов, сколько попрошаек с детьми ходит, и никто их не отбирает. А они попрошайничать не собирались. Ну и что, что смахивают на бомжей?
С другой стороны, по отлично известному всем троим закону подлости прицепиться могли именно к ним, тем более, что Антошка, их стараниями, был одет хорошо. В общем, они не успели.
Мусорный Король, повсюду искавший пропавшего сыночка-наследника, каким-то образом напал на след. Казалось бы, полигон ТБО — последнее место на свете, где, по мнению Мусорного Короля, что-то могло угрожать Мусорному Принцу. Крысы — не враги тигру. Но они здесь оказались не такими уж крысами, а его сын — совсем не тигром.
Конечно, следов никаких не осталось. И это успокаивало Семёныча, предложившего задержаться, хотя Алёнка хотела бежать немедленно. Но если они сбегут, а какой-то намёк на след всё же отыщется, то это станет неопровержимым подтверждением того, что они как-то замешаны в пропаже Мусорного Принца. Хоть и с трудом, но он убедил Алёнку.
И вот — третья побудка, снова ночь, а над притулившимся между чахлой рощицей и полигоном "посёлком" аборигенов снова мечется свет фар не то трёх, не то четырёх джипов.
Мишка разбудил Семёныча, и он, едва успев натянуть ботинки, кинулся туда — на свет и голоса, отчаянно надеясь, что удастся остановить Антошку… И что удастся скрыться… Можно ли совместить первое и второе? Он не знал и времени на размышления у него не было.
Семёныч был уверен только в одном: нельзя допустить, чтобы Антошка снова убил… Нельзя.
Нет, ему не жаль было этих людей с приставкой "не". Ему было жаль Антошку. И Алёнку. И ещё немного — всё пропащее разнесчастное человечество.
Их два домика-хижины находились в стороне, довольно далеко от остальных, поэтому какое-то время у него было.
— Ты же знаешь, Алёнка не сможет его остановить, — сказал Мишка.
И, конечно, был прав.
Алёнка могла только быть рядом — всегда, что бы ни случилось. Всё понять, всё простить и быть рядом — бесконечная преданность любви, которая принимает всё как есть. Она может просить, но не контролировать или приказывать. Для контроля у них он, Семёныч, воплощение голоса разума, так сказать.
Тонкая фигурка женщины, маленькая, совсем хрупкая — ребёнка. Их ещё не успели увидеть там, где режущий свет кромсает ночь, и голоса, грубые и злые, сплетаются с испуганными и жалкими.
Семёныч схватил Алёнку за плечо, останавливая. Женщина и ребёнок повернулись к нему. У Алёнки слишком спокойное лицо, словно она гуляет во сне, — заметил Семёныч. Надо скорее, как можно скорее придумать что-нибудь, сказать, убедить, пока Антошка и его не успокоил по своей методе, но слова не шли.
Он стоял молча, смотрел на Антошку. А ведь в глазах у него нет той неотвратимой жёсткой сосредоточенности, нет покоя. Антошка… растерян? Его глаза словно просят о чём-то, ждут…
Да он же хочет, чтобы мы его остановили! — вдруг понял Семёныч. — Чтобы кто-нибудь его остановил.
— Нельзя их убивать, Антоша, — сказал он вслух, разрывая молчание, продлившееся всего несколько мгновений, но показавшееся ему невыносимо долгим. — Нельзя.
— Почему? — спросил Антошка.
— Потому что… это плохо. Людей нельзя убивать.
— Но ведь они убивают.
Семёныч сглотнул. Он уже обучал Антошку химии и физике примерно на уровне десятого класса, но о добре и зле, о морали с ним не говорил — не мог. Не мог потому, что Антошка не хотел, не готов был это воспринимать. А вот теперь, в эту самую минуту, кажется, готов. Надо найти слова, начать с самого начала…
— Они плохие люди, поэтому убивают.
— А мы хорошие? — спросил Антошка.
— Да, — ответил Семёныч уверенно. — Мы — хорошие. Поэтому не убиваем. Даже плохих.
— Но ведь я тоже убил, значит, я плохой, — с обезоруживающей логикой ответил Антошка.
Семёныч готов был завыть от отчаяния. Он не знал, что ответить, а счёт шёл не секунды.
— Ты хороший, — отмерла Алёнка, опускаясь на корточки и прижимая ребёнка к себе, — очень хороший. Иногда и хорошие убивают, когда нет другого выхода.
— Но у меня был другой выход, — упрямо покачал головой честный Антошка. — Я мог их прогнать. И мог сделать так, чтобы они забыли про нас.
— Ты мог заставить их забыть? — потрясённо переспросил Семёныч.
— Да. Но я убил. Значит, я плохой. Значит… — он начал поворачиваться, но Семёныч схватил его за руку.
— Тебе просто было слишком больно тогда, чтобы быть хорошим. И хороший человек может сделать что-то плохое, но потом исправиться!
— Вот убью их, а потом исправлюсь, — кивнул Антошка.
— Ты Алёнку-то пожалей, — вдруг подал голос Мишка, когда все их усилия, казалось бы, зашли в тупик. — Она ж тебя любит. Глянь — плачет.
— Но они же плохие! Они убивают таких, как вы, — хороших.
— Ну и пусть, — всхлипывая, сказала Алёнка. — Ну и ладно. Что ж делать-то… Убивают. А мы не станем. Если все убивать будут, что ж это получится? Что ж это за жизнь такая будет? Не будет тогда никакой жизни. Должны же быть люди на свете. Люди! Понимаешь, сынок?
Антошка кивнул, обнял её, прошептал:
— Хорошо, мамочка, — и, быстро высвободившись, побежал навстречу крикам и мельтешению.
Никто из них больше не пытался остановить его. Потрясённая Алёнка застыла изваянием. Антошка впервые назвал её мамой.
Крики и беготня вдруг прекратились. А уже через пару минут хлопнули дверцы джипов, заурчали сыто моторы и свет фар начал удаляться. На полигон вернулась темнота и тишина, нарушаемая лишь лёгким шуршанием разбредающихся по своим хижинам аборигенов.
***
Алёнка, Мишка, Семёныч и Антошка ушли с полигона затемно, и никто из его обитателей не заметил их исчезновения и никогда о них не вспоминал.
Мусорный Король слегка повредился рассудком. Он больше не желал заниматься своим мусорным бизнесом, а вместо этого внезапно увлёкся выращиванием цветов и вообще — стал слезливым и сентиментальным стариком, страдающим провалами памяти.
Имущество, которое у него не успели отнять конкуренты и жена при разводе, он обратил в деньги и пожертвовал детскому дому, оставив себе только маленький домик в пригороде, принадлежавший некогда его родителям.
Никто особенно не удивился таким переменам, решив, что Короля подкосило бесследное исчезновение его единственного сына.
А на то, что ближайшие подручные Короля тоже начали вести себя странно и не могли больше заниматься своей "охранной" деятельностью, приходя в ужас при одном виде оружия и при одной только мысли о малейшем насилии, — к счастью, никто внимания не обратил.
Позже Антошка признался Семёнычу, что видел в мозгу тех людей "центры агрессии" и заблокировал их, но в результате их рассудок и психика частично пострадали — слишком многое в них строилось именно на агрессии, — поэтому он больше не будет даже пытаться воздействовать на людей подобным образом. Разве что, в самом крайнем случае.
Антошка мог бы сделать для людей и для нашего мира многое, но вышло так, что лучшее, что он мог сделать, — это скрыться ото всех и не позволить ни бандитам, ни спецслужбам, ни военным использовать свои способности во зло.
К счастью для человечества, Алёнка, Семёныч и Мишка, ставшие его семьёй, не допустили, чтобы Антошка превратился в кровавого диктатора, ненавидящего людей.
Он вырос хорошим человеком.
Жаль только, что со светлым будущим мы снова разминулись…
, , и
ещё 5 нравится это сообщение.
главная
Мини-повесть "Мусор"
